"Столыпинка"
Столыпинский вагон или просто «столыпинка» — вагон для перевозки заключённых. Спецконтингент — так называют их власти. Это те, кого не могут пустить в обычный железнодорожный вагон. «Столыпинка» с виду походит на почтовый или багажный вагон. Одна существенная деталь отличает сецвагон от этих мирных вагонов — нет погрузочного люка. Вместо него — глухая стена. За ней клетки с трёхэтажными дощатыми нарами — удобства купе пассажиров «столыпинки». В дальнем конце имеется аскетичное купе для ВОХРы, а окна, двери и проходы вагона обшиты мелкой сеткой.
В таких вагонах заключённых отправляют по этапу. Но не специальным поездом, а подцепляют «стопыпинку» в хвост пассажирского состава. И на остановках поезда, вышедшие за пирожками или на перекур пассажиры, с любопытством разглядывают необычного соседа — сецвагон. На вокзале, когда садились в поезд не было его. А в дороге, во время технической остановки прицепили. Любопытные пассажиры встают на цыпочки, силясь разглядеть интерьер, пассажиров «столыпинки». Но за занавешенными окнами, закрытыми металлической сеткой, ни видно ничего, кроме налёта бурой железнодорожной пыли. А ведь специальное, запретное, скрытое от глаз — всегда интересно.
В таких вагонах заключённых отправляют по этапу. Но не специальным поездом, а подцепляют «стопыпинку» в хвост пассажирского состава. И на остановках поезда, вышедшие за пирожками или на перекур пассажиры, с любопытством разглядывают необычного соседа — сецвагон. На вокзале, когда садились в поезд не было его. А в дороге, во время технической остановки прицепили. Любопытные пассажиры встают на цыпочки, силясь разглядеть интерьер, пассажиров «столыпинки». Но за занавешенными окнами, закрытыми металлической сеткой, ни видно ничего, кроме налёта бурой железнодорожной пыли. А ведь специальное, запретное, скрытое от глаз — всегда интересно.
С обеих сторон
Железка консервативна и инертна, как электровоз ВЛ80. Всякое нововведение встречается в штыки, воплощается долго и болезненно для железнодорожного организма. А если это всё-таки случается и успешно, то к удивлению пассажиров, да и пожалуй, самих железнодорожников
«Будьте осторожны при выходе из вагонов, двери открываются с обеих сторон», — объявляет машинист по громкой связи, подводя электричку к станции.
Такое возможно только на Московском узле, на станциях с тремя пассажирскими платформами. Узкие полоски бетона — платформы, куда сходят пассажиры с электрички, уже не справляются с людским потоком в часы пик. А главное, турникетов не хватает, в турникетные павильоны выстраиваются очереди. На таких станциях поезд заходит на путь между двух платформ и высаживает пассажиров на обе стороны — потоки разделяются, люди выходят через разные группы турникетов, высадка быстрее. Машинист терпеливо ждёт, когда все пассажиры сойдут. По расписанию остановка — одна минута, а люди всё выходят и выходят. И ведь не хлопнешь дверьми, срезав поток, не уедешь. Хотя машинисты метро так и поступают. Но у них нет иного выхода: интервалы сорокасекундные, задержка в десять секунд тормозит все поезда на линии. А электричка — другое дело: ещё нагонит время, войдёт в график на перегоне.
«Производите высадку быстрее, — торопит машинист. — Входящие, не мешайте выходящим пассажирам». Помощник даёт сигнал фонарём с хвостового вагона, мол, закрывай. Шипит сжатый воздух, хлопают двери, электричка рвёт с места. Моторные вагоны наскакивают на прицепные, грохочут сцепки, напряжённо гудят электродвигатели, разгоняя состав. Едва набрав скорость, поезд тормозит перед очередной станцией, заходит между двух платформ — снова предстоит высадка пассажиров с обеих сторон.
В дороге я радовался нововведению железнодорожников, это ж надо придумать — так просто. И не нужно нового строительства: открывай двери с обеих сторон, посадка-высадка вдвое быстрее. И только когда электричка прибыла на вокзал, я узнал, что никакая это не новость: у поезда были неисправны автоматические двери, электронику «заклинило». Вот двери и открывались с обеих сторон. А машинист предупреждал, чтобы люди не выпали на пути на станциях с островными платформами.
Такое возможно только на Московском узле, на станциях с тремя пассажирскими платформами. Узкие полоски бетона — платформы, куда сходят пассажиры с электрички, уже не справляются с людским потоком в часы пик. А главное, турникетов не хватает, в турникетные павильоны выстраиваются очереди. На таких станциях поезд заходит на путь между двух платформ и высаживает пассажиров на обе стороны — потоки разделяются, люди выходят через разные группы турникетов, высадка быстрее. Машинист терпеливо ждёт, когда все пассажиры сойдут. По расписанию остановка — одна минута, а люди всё выходят и выходят. И ведь не хлопнешь дверьми, срезав поток, не уедешь. Хотя машинисты метро так и поступают. Но у них нет иного выхода: интервалы сорокасекундные, задержка в десять секунд тормозит все поезда на линии. А электричка — другое дело: ещё нагонит время, войдёт в график на перегоне.
«Производите высадку быстрее, — торопит машинист. — Входящие, не мешайте выходящим пассажирам». Помощник даёт сигнал фонарём с хвостового вагона, мол, закрывай. Шипит сжатый воздух, хлопают двери, электричка рвёт с места. Моторные вагоны наскакивают на прицепные, грохочут сцепки, напряжённо гудят электродвигатели, разгоняя состав. Едва набрав скорость, поезд тормозит перед очередной станцией, заходит между двух платформ — снова предстоит высадка пассажиров с обеих сторон.
В дороге я радовался нововведению железнодорожников, это ж надо придумать — так просто. И не нужно нового строительства: открывай двери с обеих сторон, посадка-высадка вдвое быстрее. И только когда электричка прибыла на вокзал, я узнал, что никакая это не новость: у поезда были неисправны автоматические двери, электронику «заклинило». Вот двери и открывались с обеих сторон. А машинист предупреждал, чтобы люди не выпали на пути на станциях с островными платформами.
МЦК — не метро
Москвичи ещё не привыкли к пересадкам с метро и электричек на МЦК — не все из них ещё быстрые, удобные, как в метро, и "тёплые"
На МЦК нужно уметь ездить — не все москвичи ещё научились, что уж говорить о приезжих. Московские власти интегрировали МЦК в систему метрополитена. По этому праву от старшего брата-метрополитена перешла к нему привилегия обозначать свои станции красными буквами «М». Но МЦК — это не метро. Это по-прежнему кольцевая электричка с пересадками на радиальные линии пригородных поездов и метро. С пересадками не всегда быстрыми и удобными. Например, от платформы Северянин Ярославского направления до станции Ростокино МЦК идти двадцать минут по промзоне и временным деревянным настилам — «тёплую» пересадку только строят.
Особенно заметна путаница МЦК с метро по реакции приезжих. Увидев из окна электрички заветную красную «М», люди выскакивают в Ростокино. И потом долго удивляются, как это здесь нет метро, и что это за МЦК такое.
Особенно заметна путаница МЦК с метро по реакции приезжих. Увидев из окна электрички заветную красную «М», люди выскакивают в Ростокино. И потом долго удивляются, как это здесь нет метро, и что это за МЦК такое.
Поэзия с доставкой
Кому нужнее стихи: любителям поэзии на концертах или пассажирам электрички — это ещё вопрос
Вагон раскачивался на ходу. Электричка еле-еле плелась. Тусклые лампы под потолком, ещё старые, со спиралью — светили мягким оранжевым светом, как июльское солнце на закате. Мерный перестук колёс навевал на немногочисленных пассажиров сон.
Хлопнула стальная дверь межвагонного перехода, в салон вошла невысокого роста женщина в бобровой шубе. Она прошла до третьего ряда сидений и надёжно встала, расставив ноги и ухватившись за ручку сиденья. Устойчивая поза пришлась кстати — на стрелке вагон повело в сторону и ощутимо качнуло. Женщина выстояла. Её бобровая шуба празднично искрилась под светом «июньских» ламп.
Только теперь я разглядел гостью: пожившая уже, с морщинистым лицом с густо напомаженными тонкими губами. Вязанная шапка надвинута на брови, подмышкой картонная папка щетинилась разностями: пожелтевшие газетные вырезки вперемешку с исписанными карандашом тетрадными листами. Всё это перемежали аккуратные прямоугольники офисной бумаги с печатным текстом. На перекинутом через тонкую шею ремешке болтался громкоговоритель.
Женщина, вцепившись в ручку сиденья, и не выпуская из подмышки папки, покрутила колесико громкоговорителя. Пододвинула микрофон-гарнитуру к напомаженным губам. Из динамика раздался треск, на громкоговорителе вспыхнула красная лампочка. В морщинистой руке женщина сжимала невесть откуда взявшийся, видимо, из рукава, бумажный стаканчик — пустой. Пассажиры со сна реагировали вяло, но интерес к персоне постепенно нарастал. По вагону расползался густой запах «Шипра».
«Граждане пассажиры!» — выпалила женщина в шубе. Потом, видимо, вспомнила, что перед речью принято набирать полную грудь воздуха, а она этого не сделала. И действительно, глубоко вдохнув, продолжила уже на выдохе: «А также, дамы и господа, товарищи, синьоры и сеньориты. Прошу внимания».
Ну конечно, браво, про себя похвалил я оратора. Вот это-то и надо, чтобы привлечь внимание — побольше чудачества. Вон, даже парень поддатый: он уже давно, наверное, свою остановку проехал. А тут стащил один наушник, прислушался — это ещё не успех, но полпути точно пройдено.
«Мы, поэтическое объединение «Память», находимся в пятистах километрах отсюда», — женщина неопределённо обвела взглядом вагон от своей импровизированной сцены до противоположного тамбура и на миг замолкла. Несколько пассажиров вперились в неё взглядами, ожидая продолжения. Она откашлялась и продолжила более доверительным, низким голосом: «Поэзия сейчас не популярна в наших краях, люди на концерты не ходят, залы пусты. Поэтому мы решили объединиться с ансамблем русских народных инструментов и выступать у них на концертах. Там хоть какая-то публика есть. И новая проблема: чтобы выступать с ансамблем, администрация обязала поэтов одевать русские народные костюмы. На это денег нет, мы в затруднении, собираем на костюмы по электричкам».
Тут она перешла к самой сложной части: нужно было просить деньги. Морщинистая рука отчаянно мяла бумажный стаканчик, губы не слушались, кривились в попытке выдавить слова: «Если есть у вас возможность... Если вы любите поэзию… Или, по крайней мере…»
Просительный блок вышел скомкано. Видимо, женщине было это неприятно. И шуба ещё эта блестящая — так некстати. Публика начала терять интерес к выступлению. Женщина почувствовала это остро, остановилась на полуслове. Молниеносно выхватила папку, раскрыла наугад и безо всяких вводных и предисловий в вагон прыснули звенящие стихи. Потом ещё и ещё. В одно-два четверостишья, удачно подобранные для электрички: коротко — не успеешь заскучать, и темы всякие — для разношёрстной публики.
Это было не то чтобы трогательно, но приятно. Всегда приятно, когда видишь, что человек занимается любимым делом. А читать стихи — явно было её любимым занятием. И как преобразилось морщинистое лицо: рассвело, помолодело, задор появился. Поддатый парень в наушниках расщедрился, сунул в бумажный стаканчик мятую пятьсотрублёвку. Женщина заулыбалась, кинулась рассыпаться в благодарностях: поступок за гранью. Парень только отмахивался, мол, не стоит.
— А хотите, я вам Блока почитаю, — воскликнула она от тронутых чувств.
— Не, не, — парень натянул наушники, стыдясь импульсивного поступка.
Для верности он раскрыл книгу — полностью отключился от внешнего мира. Она, конечно, всё поняла. Щёлкнула выключателем громкоговорителя, повернулась к вагону, поклонилась в пол. Пролепетала одними губами тихое «спасибо», скорее для себя, чтобы лишний раз не раздражать публику. И быстрым шагом удалилась в следующий вагон.
Одиннадцать вагонов в составе — одиннадцать концертов подряд. Двадцатиминутный перерыв, дух перевести — интервал между электричками, и новый состав. Сколько те костюмы стоят — чёрт их знает. Удастся ли вообще собрать сумму. Да и в костюмах ли дело: вот же они концерты, вот залы. Наполнены не заведомо благодарными любителями поэзии — в вагонах люди, и самые разные. Нетрезвые бывают, злые. Встречаются и в хорошем настроении: аплодируют, «браво» кричат. А большей частью — простые люди едут по своим делам. И кому стихи нужнее: любителям поэзии в залах или пассажирам электрички — это ещё вопрос.
Хлопнула стальная дверь межвагонного перехода, в салон вошла невысокого роста женщина в бобровой шубе. Она прошла до третьего ряда сидений и надёжно встала, расставив ноги и ухватившись за ручку сиденья. Устойчивая поза пришлась кстати — на стрелке вагон повело в сторону и ощутимо качнуло. Женщина выстояла. Её бобровая шуба празднично искрилась под светом «июньских» ламп.
Только теперь я разглядел гостью: пожившая уже, с морщинистым лицом с густо напомаженными тонкими губами. Вязанная шапка надвинута на брови, подмышкой картонная папка щетинилась разностями: пожелтевшие газетные вырезки вперемешку с исписанными карандашом тетрадными листами. Всё это перемежали аккуратные прямоугольники офисной бумаги с печатным текстом. На перекинутом через тонкую шею ремешке болтался громкоговоритель.
Женщина, вцепившись в ручку сиденья, и не выпуская из подмышки папки, покрутила колесико громкоговорителя. Пододвинула микрофон-гарнитуру к напомаженным губам. Из динамика раздался треск, на громкоговорителе вспыхнула красная лампочка. В морщинистой руке женщина сжимала невесть откуда взявшийся, видимо, из рукава, бумажный стаканчик — пустой. Пассажиры со сна реагировали вяло, но интерес к персоне постепенно нарастал. По вагону расползался густой запах «Шипра».
«Граждане пассажиры!» — выпалила женщина в шубе. Потом, видимо, вспомнила, что перед речью принято набирать полную грудь воздуха, а она этого не сделала. И действительно, глубоко вдохнув, продолжила уже на выдохе: «А также, дамы и господа, товарищи, синьоры и сеньориты. Прошу внимания».
Ну конечно, браво, про себя похвалил я оратора. Вот это-то и надо, чтобы привлечь внимание — побольше чудачества. Вон, даже парень поддатый: он уже давно, наверное, свою остановку проехал. А тут стащил один наушник, прислушался — это ещё не успех, но полпути точно пройдено.
«Мы, поэтическое объединение «Память», находимся в пятистах километрах отсюда», — женщина неопределённо обвела взглядом вагон от своей импровизированной сцены до противоположного тамбура и на миг замолкла. Несколько пассажиров вперились в неё взглядами, ожидая продолжения. Она откашлялась и продолжила более доверительным, низким голосом: «Поэзия сейчас не популярна в наших краях, люди на концерты не ходят, залы пусты. Поэтому мы решили объединиться с ансамблем русских народных инструментов и выступать у них на концертах. Там хоть какая-то публика есть. И новая проблема: чтобы выступать с ансамблем, администрация обязала поэтов одевать русские народные костюмы. На это денег нет, мы в затруднении, собираем на костюмы по электричкам».
Тут она перешла к самой сложной части: нужно было просить деньги. Морщинистая рука отчаянно мяла бумажный стаканчик, губы не слушались, кривились в попытке выдавить слова: «Если есть у вас возможность... Если вы любите поэзию… Или, по крайней мере…»
Просительный блок вышел скомкано. Видимо, женщине было это неприятно. И шуба ещё эта блестящая — так некстати. Публика начала терять интерес к выступлению. Женщина почувствовала это остро, остановилась на полуслове. Молниеносно выхватила папку, раскрыла наугад и безо всяких вводных и предисловий в вагон прыснули звенящие стихи. Потом ещё и ещё. В одно-два четверостишья, удачно подобранные для электрички: коротко — не успеешь заскучать, и темы всякие — для разношёрстной публики.
Это было не то чтобы трогательно, но приятно. Всегда приятно, когда видишь, что человек занимается любимым делом. А читать стихи — явно было её любимым занятием. И как преобразилось морщинистое лицо: рассвело, помолодело, задор появился. Поддатый парень в наушниках расщедрился, сунул в бумажный стаканчик мятую пятьсотрублёвку. Женщина заулыбалась, кинулась рассыпаться в благодарностях: поступок за гранью. Парень только отмахивался, мол, не стоит.
— А хотите, я вам Блока почитаю, — воскликнула она от тронутых чувств.
— Не, не, — парень натянул наушники, стыдясь импульсивного поступка.
Для верности он раскрыл книгу — полностью отключился от внешнего мира. Она, конечно, всё поняла. Щёлкнула выключателем громкоговорителя, повернулась к вагону, поклонилась в пол. Пролепетала одними губами тихое «спасибо», скорее для себя, чтобы лишний раз не раздражать публику. И быстрым шагом удалилась в следующий вагон.
Одиннадцать вагонов в составе — одиннадцать концертов подряд. Двадцатиминутный перерыв, дух перевести — интервал между электричками, и новый состав. Сколько те костюмы стоят — чёрт их знает. Удастся ли вообще собрать сумму. Да и в костюмах ли дело: вот же они концерты, вот залы. Наполнены не заведомо благодарными любителями поэзии — в вагонах люди, и самые разные. Нетрезвые бывают, злые. Встречаются и в хорошем настроении: аплодируют, «браво» кричат. А большей частью — простые люди едут по своим делам. И кому стихи нужнее: любителям поэзии в залах или пассажирам электрички — это ещё вопрос.
Охранник
Человек и не замечает, как обстоятельства, которые он добровольно впускает в свою жизнь, эту жизнь меняют
Дождь хлестал то косо, то сверху, по капюшону плаща. На минуту, другую стихал, чтобы перевести дух, и с новой силой обрушивал на землю тонны распылённой, разделённой на капли и струи воды. Дирёв сжимал книгу, разбухшую от влаги. Слои бумаги пошли волнами. Томик увеличился в размерах, словно автор добавил пару забытых глав. Холод пробирался под полы плаща. С утра дождь, будь он неладен, жалел себя Дирёв. А его, как назло, поставили на мост: начальство на моторисе поедет, обязательно нужно оцепление. Тем более мост, стратегический объект. Да и самое что ни на есть видное место — не всякому охраннику доверят.
После выхода на пенсию Дирёв не знал, чем себя занять. Первое время слонялся, мучился от безделья. А потом привык: спал до полудня, смотрел телевизор, пивко потягивал. За полгода вырос живот, чего у него никогда не было. В ногах появилась тяжесть. В свою халупу на пятый этаж поднимался уже с отдышкой. Стал пользоваться лифтом, а раньше всегда ходил по лестнице.
Всё-таки не любит человек резких перемен, плавно нужно, постепенно. Работаешь себе, катишься потихоньку в своей колее, ну и работай — нечего выкабениваться. А выпал из колеи — крутись как можешь, ищи работу или занятие по душе. Да не каждый этому научен.
Дирёв понимал, что пребывая в лености, быстро скатывается вниз. Здоровье садиться. И человеческое общение, простое, хоть бытовое всё-таки нужно. Иначе и одичать недолго. А на пенсии общения стало куда меньше, чем в бытность работы в мастерской. Там и с ребятами в курилке за жизнь перетрёшь, и с мастером поспоришь. А теперь разве что телевизор и остался, какой с ним разговор может получиться.
Единственное, что спасало — книги. С детства Дирёв любил читать. Читал много, въедливо, запоями и постепенно привык. Привычку эту он не отпускал всю жизнь. Говорят, книга — разговор с мёртвыми. Почему бы и не поговорить, если человек был интересный. Но не знаменит книга живого человеческого общения, какая бы интересная она ни была.
Решил Дирёв искать работу. Пускай даже не работу, а так, подработку. Главное, чтобы коллектив был, денежка капала, и от него была польза обществу. Только какая теперь от него польза: глаза без очков не видят, руки не слушаются, устаёт быстро. Нет, к станку он уже не встанет. Разве только охранником или вахтёром.
Мысли материальны. Стоит только подумать, как вот оно, само образуется. И образуется незаметно для человека: случай, совпадение, стечение обстоятельств. Встретил однажды Дирёв соседа у лифта. Тот сокрушенно вздыхал:
— На работе сплошная головная боль, — жаловался сосед.
— А чего такое? — обрадовался Дирёв случайному разговору.
Когда накатывали приступы одиночества, он шёл в магазин, общался с продавщицами, покупателями — хоть какой-то человеческий разговор. А тут, сосед — это ещё лучше. Дирёв знал, что работает он охранником в частной охранной фирме. Зарабатывает неплохо, и график удобный: два дня работает, два — дома. А когда фирма получила подряд на охрану железной дороги, зарплату охранникам подняли.
— Объектов нашей группе добавили, — пояснил сосед.
— Так это вроде неплохо, — пожал плечами Дирёв. — Хорошо, когда работа есть.
— Это да, — согласился сосед. — Новых людей в штат набирать будут. А сейчас, сам знаешь, работать никто не хочет. Наберут всякого сброда, работай с ними потом.
После разговора Дирёв призадумался, ходил взад и вперёд по квартире, прикидывал, размышлял. И под вечер, прихватив из холодильника початую бутылку коньяка «КВ», отправился к соседу.
В охранную фирму по рекомендации соседа Дирёв устроился быстро. И потянулись трудовые будни, вернее, двенадцатичасовые дежурства. Да и какой там труд: стой на посту, охраняй «железку». Работа на свежем воздухе — красота.
Со временем прояснилась специфика работы. Хорошо, если с другим охранником в паре дежурить поставят — вдвоём веселее. А в одиночестве — тоска. Одиночества Дирёв не переносил и всегда просился в пару. А когда дежурил один, брал с собой книгу. Сначала брал книги небольшого формата, чтобы в карман помещались. Не дай бог, кто увидит — скандал: охранник, и книги читает. Потом осмелел, на дежурство заступал с увесистым томиком, а то и с двумя. Читал он быстро, за двенадцать часов страниц пятьсот прочитывал, если никто не отвлекал.
На этот раз был «Затерянный мир» Конан Дойла. Повествование шло к развязке, и Дирёву, как это бывает при чтении захватывающих романов, не терпелось узнать окончание. Но зарядил дождь. Капли оставляли на страницах тёмные волнистые пятна. Так, книгу загубить недолго. Да и начальство это: кто знает, когда они на своей моторисе поедут, не проглядеть бы.
Дождь шёл периодами: то безжалостно лупил крупными каплями, то стихал, прекращался. В минуты затишья наступала недвижимая тишина, округу окутывала водяная взвесь, и становилось нестерпимо холодно и тоскливо. Тогда Дирёв доставал из кармана томик «Затерянного мира» и раскрывал его на заложенной автобусным билетиком странице.
— Это что ещё за читатель выискался?! — громоподобный возглас прорезал плотный водянистый воздух совсем рядом.
Дирёв обернулся. Он так увлёкся чтением, что не заметил, как к мосту подкатила начальническая моториса. Из кабины выглядывал пухлый краснолицый человек в тёмно-синей форме с жёлтыми лампасами. Он сделал шаг на лесенку, повернулся к кабине, ухватился за поручни и ловко соскользнул по ним на насыпь.
— Ты у меня сейчас почитаешь! — краснолицый направился к Дирёву.
Он с шумом впечатывал шаги в гравийную насыпь, на хмуром лице отразилась то ли ненависть, то ли злоба, то ли предвкушение скорой расправы — что-то страшное и неприятное. Дирёв так и застыл с раскрытой книгой в руках, как парализовало. Начальник приблизился к Дирёву, резким движением выбил книгу из рук, и она, сделав двойное сальто, шлёпнулась в мутную лужу. Мелованные страницы захлестнула бурая вода, но книга не потонула, а поплыла по луже.
Начальник что-то орал прямо в ухо, топал ногами по шелестящему гравию. Но Дирёв этого не слышал. Дождь хлестал по капюшону плаща. Он не обращал на него внимания. Книга уплывала, а Дирёв всё смотрел на залитые водой страницы, не в силах оторвать взгляда. Что-то надломилось внутри. Как портится часовой механизм, стоит заклинить одной шестерёнке, так, заклинил, остановился у Дирёва его внутренний читатель. Не выжил, сломался на производстве. Обстоятельства стёрли его, как ненужную функцию, мешающую работе.
Больше на дежурстве он не читал, тяга к чтению пропала вовсе. Дирёв стал больше общаться с коллегами — охранниками: политика, рыбалка, дом, автомобиль, жёны — вот темы для разговоров. А когда доводилось дежурить одному, стоял ровно, за что хвалили и даже прибавили к жалованию. Ведь начальство любит, когда подчинённые ровно стоят.
После выхода на пенсию Дирёв не знал, чем себя занять. Первое время слонялся, мучился от безделья. А потом привык: спал до полудня, смотрел телевизор, пивко потягивал. За полгода вырос живот, чего у него никогда не было. В ногах появилась тяжесть. В свою халупу на пятый этаж поднимался уже с отдышкой. Стал пользоваться лифтом, а раньше всегда ходил по лестнице.
Всё-таки не любит человек резких перемен, плавно нужно, постепенно. Работаешь себе, катишься потихоньку в своей колее, ну и работай — нечего выкабениваться. А выпал из колеи — крутись как можешь, ищи работу или занятие по душе. Да не каждый этому научен.
Дирёв понимал, что пребывая в лености, быстро скатывается вниз. Здоровье садиться. И человеческое общение, простое, хоть бытовое всё-таки нужно. Иначе и одичать недолго. А на пенсии общения стало куда меньше, чем в бытность работы в мастерской. Там и с ребятами в курилке за жизнь перетрёшь, и с мастером поспоришь. А теперь разве что телевизор и остался, какой с ним разговор может получиться.
Единственное, что спасало — книги. С детства Дирёв любил читать. Читал много, въедливо, запоями и постепенно привык. Привычку эту он не отпускал всю жизнь. Говорят, книга — разговор с мёртвыми. Почему бы и не поговорить, если человек был интересный. Но не знаменит книга живого человеческого общения, какая бы интересная она ни была.
Решил Дирёв искать работу. Пускай даже не работу, а так, подработку. Главное, чтобы коллектив был, денежка капала, и от него была польза обществу. Только какая теперь от него польза: глаза без очков не видят, руки не слушаются, устаёт быстро. Нет, к станку он уже не встанет. Разве только охранником или вахтёром.
Мысли материальны. Стоит только подумать, как вот оно, само образуется. И образуется незаметно для человека: случай, совпадение, стечение обстоятельств. Встретил однажды Дирёв соседа у лифта. Тот сокрушенно вздыхал:
— На работе сплошная головная боль, — жаловался сосед.
— А чего такое? — обрадовался Дирёв случайному разговору.
Когда накатывали приступы одиночества, он шёл в магазин, общался с продавщицами, покупателями — хоть какой-то человеческий разговор. А тут, сосед — это ещё лучше. Дирёв знал, что работает он охранником в частной охранной фирме. Зарабатывает неплохо, и график удобный: два дня работает, два — дома. А когда фирма получила подряд на охрану железной дороги, зарплату охранникам подняли.
— Объектов нашей группе добавили, — пояснил сосед.
— Так это вроде неплохо, — пожал плечами Дирёв. — Хорошо, когда работа есть.
— Это да, — согласился сосед. — Новых людей в штат набирать будут. А сейчас, сам знаешь, работать никто не хочет. Наберут всякого сброда, работай с ними потом.
После разговора Дирёв призадумался, ходил взад и вперёд по квартире, прикидывал, размышлял. И под вечер, прихватив из холодильника початую бутылку коньяка «КВ», отправился к соседу.
В охранную фирму по рекомендации соседа Дирёв устроился быстро. И потянулись трудовые будни, вернее, двенадцатичасовые дежурства. Да и какой там труд: стой на посту, охраняй «железку». Работа на свежем воздухе — красота.
Со временем прояснилась специфика работы. Хорошо, если с другим охранником в паре дежурить поставят — вдвоём веселее. А в одиночестве — тоска. Одиночества Дирёв не переносил и всегда просился в пару. А когда дежурил один, брал с собой книгу. Сначала брал книги небольшого формата, чтобы в карман помещались. Не дай бог, кто увидит — скандал: охранник, и книги читает. Потом осмелел, на дежурство заступал с увесистым томиком, а то и с двумя. Читал он быстро, за двенадцать часов страниц пятьсот прочитывал, если никто не отвлекал.
На этот раз был «Затерянный мир» Конан Дойла. Повествование шло к развязке, и Дирёву, как это бывает при чтении захватывающих романов, не терпелось узнать окончание. Но зарядил дождь. Капли оставляли на страницах тёмные волнистые пятна. Так, книгу загубить недолго. Да и начальство это: кто знает, когда они на своей моторисе поедут, не проглядеть бы.
Дождь шёл периодами: то безжалостно лупил крупными каплями, то стихал, прекращался. В минуты затишья наступала недвижимая тишина, округу окутывала водяная взвесь, и становилось нестерпимо холодно и тоскливо. Тогда Дирёв доставал из кармана томик «Затерянного мира» и раскрывал его на заложенной автобусным билетиком странице.
— Это что ещё за читатель выискался?! — громоподобный возглас прорезал плотный водянистый воздух совсем рядом.
Дирёв обернулся. Он так увлёкся чтением, что не заметил, как к мосту подкатила начальническая моториса. Из кабины выглядывал пухлый краснолицый человек в тёмно-синей форме с жёлтыми лампасами. Он сделал шаг на лесенку, повернулся к кабине, ухватился за поручни и ловко соскользнул по ним на насыпь.
— Ты у меня сейчас почитаешь! — краснолицый направился к Дирёву.
Он с шумом впечатывал шаги в гравийную насыпь, на хмуром лице отразилась то ли ненависть, то ли злоба, то ли предвкушение скорой расправы — что-то страшное и неприятное. Дирёв так и застыл с раскрытой книгой в руках, как парализовало. Начальник приблизился к Дирёву, резким движением выбил книгу из рук, и она, сделав двойное сальто, шлёпнулась в мутную лужу. Мелованные страницы захлестнула бурая вода, но книга не потонула, а поплыла по луже.
Начальник что-то орал прямо в ухо, топал ногами по шелестящему гравию. Но Дирёв этого не слышал. Дождь хлестал по капюшону плаща. Он не обращал на него внимания. Книга уплывала, а Дирёв всё смотрел на залитые водой страницы, не в силах оторвать взгляда. Что-то надломилось внутри. Как портится часовой механизм, стоит заклинить одной шестерёнке, так, заклинил, остановился у Дирёва его внутренний читатель. Не выжил, сломался на производстве. Обстоятельства стёрли его, как ненужную функцию, мешающую работе.
Больше на дежурстве он не читал, тяга к чтению пропала вовсе. Дирёв стал больше общаться с коллегами — охранниками: политика, рыбалка, дом, автомобиль, жёны — вот темы для разговоров. А когда доводилось дежурить одному, стоял ровно, за что хвалили и даже прибавили к жалованию. Ведь начальство любит, когда подчинённые ровно стоят.
Дед Мороз в вагоне
Канун Нового года — пора чудес, и порой бывает здорово, когда волшебство появляется спонтанно, само по себе
Электричка неслась на полном ходу. Солнечные блики, многократно размноженные двойным остеклением вагонных окон, плясали по стенам, потолку, дерматиновым сиденьям. Замёрзший в ожидании электрички нос постепенно ощущал тепло, а подмороженный его кончик начинало покалывать. В вагоне ужасно душно. На подошвах стремительно таял налипший снег, и на полу под ботинками моментально натекли лужи. Я постепенно, как луковица, слой за слоем, снимал с себя зимнее облачение. Наконец, оставшись в лёгкой кофте, с удовольствием откинулся на спинку сиденья и залюбовался заснеженным подмосковным лесом, проносящимся за окном.
Зимняя сказка. Штамп? Ну и пусть, зато точно сказано: замороженные, покрытые льдом и инеем ветки деревьев подсветило солнце над горизонтом. И заиграл лес отблесками, заискрился, словно многогранный хрусталь в свету. Чем ближе Новый год, тем больше задумываюсь о новогодних чудесах, о Дедушке Морозе, его верной спутнице Снегурочке и, конечно, о подарках. Есть в этом что-то заповедное из детства. Это сейчас я уже знаю, что Дед Мороз — это Николай Чудотворец, а подарки...
Часто слышу от людей знакомых и просто на улице: «Придётся себе подарить на Новый год то-то и то-то». Или, «Побуду себе Дедом Морозом, куплю это». Наверное, человек лучше знает, что ему нужно, и с подарком не промахнётся. Но иногда здорово, когда кроме «внутреннего волшебника», кроме подарков и заботы друзей, родных и близких — это всегда приятно, когда кроме всего этого появляется ещё и «внешний» Мороз, независимый. Причём, появляется спонтанно, как джин, из тамбура электрички. Волшебство? Фантастика? Реальность.
В вагоне непонятно откуда, словно из воздуха, появилась девушка в зелёном кокошнике. Она возникла прямо в самом центре вагона и стразу быстро затараторила. Отвлечённые задумчивостью, какая случается в поезде на долгих перегонах, пассажиры постепенно возвращались в реальность вагона. Люди сначала с непониманием смотрели на зелёную девушки: вроде не «контра», может, продаёт что или так чудачит. Но в вагон вошёл парень в костюме снеговика и между ними завязался диалог — стало ясно, разыгрывается представление.
Люди ещё с недоверием смотрели на артистов, некоторые уже улыбались, но сомнения окончательно развеялись при словах, хорошо знакомых каждому ребёнку: «А ну-ка, ребята, без кого не обходится Новый год? Давайте позовём Дедушку Мороза. — Дед Мороз, выходи из тамбура!» — закричали ехавшие в вагоне дети, которые давно заметили человека в красной шубе с белой бородой, толкущегося в тамбуре.
Конечно, был и Дед Мороз, и приключение, и сказка, куда без этого. Потом Мороз со Снеговиком прошли по вагону, а пассажиры тянули из мешка бумажки с пожеланиями в наступающем году. Пришёл мой черёд тянуть пожелание. И ярко-салатовый бумажный прямоугольник с надписью «Любое дело обречено на успех» перекочевал из мешка в книгу с названием «Хочу и буду», которую я читал. Очень символично, подумал я.
Электричка остановилась на станции, в вагон ввалилась толпа молодёжи. Артисты уже дошли до конца вагона и махали людям, прощаясь. «До новых встреч!» — пробасил Дед Мороз и захлопнул за собой тамбурную дверь, переходя в другой вагон. Молодёжь потянулась по вагону вслед за артистами: «Представление! За ними, догоним!» — и ребята скрылись в межвагонном переходе.
Откуда они, пожимали плечами пассажиры, всё ещё не веря в только что произошедшее чудо. Но бумажная полоска с пожеланием напоминала, что не померещилось, было на самом деле.
Всё оказалось прозаично: артисты едут на детский праздник в Сергиев Посад, и по дороге в электричке «разминаются». Чтобы войти в раж, не оплошать перед сотенной публикой. И не простой: зрители — дети. От ребячьего глаза фальшь не укроется. Прошли артисты один вагон, другой, третий — вот и Загорск, пора большого представления. И как Чацкий, с корабля на бал, вернее, из электрички — на сцену.
Зимняя сказка. Штамп? Ну и пусть, зато точно сказано: замороженные, покрытые льдом и инеем ветки деревьев подсветило солнце над горизонтом. И заиграл лес отблесками, заискрился, словно многогранный хрусталь в свету. Чем ближе Новый год, тем больше задумываюсь о новогодних чудесах, о Дедушке Морозе, его верной спутнице Снегурочке и, конечно, о подарках. Есть в этом что-то заповедное из детства. Это сейчас я уже знаю, что Дед Мороз — это Николай Чудотворец, а подарки...
Часто слышу от людей знакомых и просто на улице: «Придётся себе подарить на Новый год то-то и то-то». Или, «Побуду себе Дедом Морозом, куплю это». Наверное, человек лучше знает, что ему нужно, и с подарком не промахнётся. Но иногда здорово, когда кроме «внутреннего волшебника», кроме подарков и заботы друзей, родных и близких — это всегда приятно, когда кроме всего этого появляется ещё и «внешний» Мороз, независимый. Причём, появляется спонтанно, как джин, из тамбура электрички. Волшебство? Фантастика? Реальность.
В вагоне непонятно откуда, словно из воздуха, появилась девушка в зелёном кокошнике. Она возникла прямо в самом центре вагона и стразу быстро затараторила. Отвлечённые задумчивостью, какая случается в поезде на долгих перегонах, пассажиры постепенно возвращались в реальность вагона. Люди сначала с непониманием смотрели на зелёную девушки: вроде не «контра», может, продаёт что или так чудачит. Но в вагон вошёл парень в костюме снеговика и между ними завязался диалог — стало ясно, разыгрывается представление.
Люди ещё с недоверием смотрели на артистов, некоторые уже улыбались, но сомнения окончательно развеялись при словах, хорошо знакомых каждому ребёнку: «А ну-ка, ребята, без кого не обходится Новый год? Давайте позовём Дедушку Мороза. — Дед Мороз, выходи из тамбура!» — закричали ехавшие в вагоне дети, которые давно заметили человека в красной шубе с белой бородой, толкущегося в тамбуре.
Конечно, был и Дед Мороз, и приключение, и сказка, куда без этого. Потом Мороз со Снеговиком прошли по вагону, а пассажиры тянули из мешка бумажки с пожеланиями в наступающем году. Пришёл мой черёд тянуть пожелание. И ярко-салатовый бумажный прямоугольник с надписью «Любое дело обречено на успех» перекочевал из мешка в книгу с названием «Хочу и буду», которую я читал. Очень символично, подумал я.
Электричка остановилась на станции, в вагон ввалилась толпа молодёжи. Артисты уже дошли до конца вагона и махали людям, прощаясь. «До новых встреч!» — пробасил Дед Мороз и захлопнул за собой тамбурную дверь, переходя в другой вагон. Молодёжь потянулась по вагону вслед за артистами: «Представление! За ними, догоним!» — и ребята скрылись в межвагонном переходе.
Откуда они, пожимали плечами пассажиры, всё ещё не веря в только что произошедшее чудо. Но бумажная полоска с пожеланием напоминала, что не померещилось, было на самом деле.
Всё оказалось прозаично: артисты едут на детский праздник в Сергиев Посад, и по дороге в электричке «разминаются». Чтобы войти в раж, не оплошать перед сотенной публикой. И не простой: зрители — дети. От ребячьего глаза фальшь не укроется. Прошли артисты один вагон, другой, третий — вот и Загорск, пора большого представления. И как Чацкий, с корабля на бал, вернее, из электрички — на сцену.
Жёлтая метка
Человек с внимательным взглядом вручает "жёлтую метку" в электричках людям, попавшим в жизненный тупик — это приговор
В вагон зашёл человек с внимательным взглядом. Внимательным ненамеренно: веки не прищурены, зрачки неподвижны, словно таким он был от рождения — цепкий, придирчивый. Человек быстро прошёл по вагону и на некоторых сиденьях оставил небольшие квадраты ярко-жёлтой бумаги. На них крупным чёрным кеглем отпечатано: «РАБОТА» и номер телефона.
Человек с внимательным взглядом дошёл до конца вагона и не оборачиваясь исчез за тамбурными дверьми. Я заметил, что бумажки с посланием — всего шесть на вагон — он распределил неслучайно, а оставил на сиденьях рядом с небрежно одетыми людьми.
Вот на лавке распластался человек с помятым лицом в рваной куртке — спит. А рядом с ним желтеет квадрат бумаги. Или вот ещё пассажир — сидит на лавке у окна. И одет не хуже, чем другие пассажиры, и не пьян, а только в глазах едва уловимая тоска. И рядом с ним тоже желтеет квадрат бумаги.
У Стивенсона в «Острове сокровищ» «чёрную метку» вручали морякам, нарушившим устав Берегового братства — она означала смерть. «Жёлтую метку» человек с внимательным взглядом вручает в электричках людям, чья жизнь покачнулась, надтреснула. Эти объявления расклеены в переходах, где ночуют бездомные, пестрят на заборе, где «зайцы» выбираются со станции, спрыгнув с платформы.
Среди такого контингента проще найти людей отчаянных, попавших в жизненный тупик, готовых работать на любых условиях или преступить закон. Специальный человек с внимательным взглядом безошибочно выделяет их из толпы и вручает «жёлтую метку». «Жёлтая метка» — это приговор.
Человек с внимательным взглядом дошёл до конца вагона и не оборачиваясь исчез за тамбурными дверьми. Я заметил, что бумажки с посланием — всего шесть на вагон — он распределил неслучайно, а оставил на сиденьях рядом с небрежно одетыми людьми.
Вот на лавке распластался человек с помятым лицом в рваной куртке — спит. А рядом с ним желтеет квадрат бумаги. Или вот ещё пассажир — сидит на лавке у окна. И одет не хуже, чем другие пассажиры, и не пьян, а только в глазах едва уловимая тоска. И рядом с ним тоже желтеет квадрат бумаги.
У Стивенсона в «Острове сокровищ» «чёрную метку» вручали морякам, нарушившим устав Берегового братства — она означала смерть. «Жёлтую метку» человек с внимательным взглядом вручает в электричках людям, чья жизнь покачнулась, надтреснула. Эти объявления расклеены в переходах, где ночуют бездомные, пестрят на заборе, где «зайцы» выбираются со станции, спрыгнув с платформы.
Среди такого контингента проще найти людей отчаянных, попавших в жизненный тупик, готовых работать на любых условиях или преступить закон. Специальный человек с внимательным взглядом безошибочно выделяет их из толпы и вручает «жёлтую метку». «Жёлтая метка» — это приговор.